На главную Публицистика Заметки о русских писателях
10

Бриллиантовый треугольник Мастера

М.А. Булгаков (1891-1940)

Светлана Замлелова

 

 

Любой литературный текст, как бы плох или хорош он ни был, всегда даёт почву для фантазий и самых разнообразных трактовок. Так что помимо идеи произведения, заложенной в него автором, литературоведы и филологи находят подчас довольно неожиданный подтекст. Вот и в романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», ставшем настоящим подарком для герменевта, чего только не нашли исследователи творчества писателя. Однако всякий раз остаётся впечатление, что изыскатели прошли мимо чего-то очень важного. Конечно, в любом произведении, при желании, можно найти всё, что угодно. Результаты во многом зависят от методики и целей исследования. Но одно дело рассматривать художественный язык произведения и способность писателя создавать свои миры, где всё должно быть подчинено внутренней логике, а персонажи – походить на живых людей. И совсем другое – выискивать скрытые смыслы, что зачастую осуществляется по принципу «кто во что горазд». Ведь к произведению можно подойти с каким-нибудь структурным анализом, с пирамидологией, с картами Таро… И всякий раз перед исследователем будут открываться новые бездны смыслов.

 

Булгаковские миры цветисты и богаты, они насыщены звуками, аллюзиями, символами и, конечно, самыми разнообразными персонажами – от бездомных уголовников до царей, сил небесных и даже князя мира сего. И само собой разумеется, что эта насыщенность становится для исследователя плодороднейшей почвой, в которую он бросает семена своей фантазии. А семена эти произрастают и распускаются самыми диковинными, самыми невиданными цветами. В результате отечественное булгаковедение действительно напоминает цветущий сад, где красуются рядом чертополох и ромашка, роза и сурепка, ранункулюсы и одуванчики. Но очень часто исследователи творчества писателя, в частности, романа «Мастер и Маргарита», грешат какой-то однобокостью, провозглашая Булгакова то борцом с советским режимом, а то и скрытым сатанистом. Хотя представляется совершенно очевидным, что если некий писатель изобразил дьявола или свои представления о дьяволе, это вовсе не означает его приверженности дьяволу. Точно так же, как описывающий внутренний мир убийцы не является при этом убийцей и не разделяет его взглядов.

 

Можно подумать, что исследователи и читатели ждут от Булгакова каких-то разоблачений сатанинской природы, точно забыв о том, что такое вообще художественный текст. Что бы, интересно, устроило и удовлетворило такого читателя? Рога и опалённые крылья? Или Воланд, заявляющий что-то вроде: «Увы, увы, я согрешил однажды / И вот с тех пор, гордыни мучим жаждой / Я проклял Небеса…»? Неужели только такой «лобовой» тест в состоянии убедить современников, что Булгаков не хуже нас понимал, что дьявол – это зло? Но думается, что Булгаков понимал и ещё кое-что. Например, что зло по природе своей коварно, а потому любит рядиться в одежды добра, отчего кажется порой привлекательным и полезным; что соблазн всегда выглядит прекрасным и почти никогда – уродливым, иначе никто бы и не соблазнялся; что зло не первично в мире и не самостоятельно; что зло правит миром, и «мир лежит во зле» (1 Ин. 5:19), но зло не всесильно и властно над человеком только в том случае, когда сам человек предпочитает зло добру. И конечно, не хуже нас Булгаков помнил поговорку о том, что ложка дьявола всегда длиннее, а потому тот, кто садится с ним обедать, остаётся голодным. Другими словами, дьявол – «лжец и отец лжи» (Ин. 8:44), и всякая сделка с ним обречена, в лучшем случае, на провал, а в худшем – дьявол заберёт душу, лишив человека бессмертия.

Роман начинается с эпиграфа из Гёте: «Так кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Но Булгаков тем самым отнюдь не пытается убедить читателя, что дьявол – это благо. Речь идёт о том, что прародитель зла является частью мироздания, выстроенного не им. А потому даже зло в этом мире подчиняется Творцу и Строителю, то есть Добру. И всё зло, творимое дьяволом, служит в итоге Добру, потому что Творец оборачивает зло во благо, наказывая, испытывая, назидая. Дьявола называют «князем мира сего». Но над князем есть Царь, и верховная власть остаётся у Царя, позволяющего князю править среди тех, кто добровольно выбирает его княжество.

 

Булгаков уважал своего читателя и считал, что излишне разжёвывать очевидное. Вполне возможно, ему и в голову не могло прийти, что его сочтут сатанистом, как, впрочем, и борцом с советской действительностью. Ведь его роман – не сатира и не гимн сатане. В центр своего произведения Булгаков поместил треугольник: Бог – человек – дьявол. И все сюжетные линии оплетают, образно говоря, стороны этого треугольника.

 

Кстати, бриллиантовый треугольник появляется уже в первой главе романа – на крышке портсигара Воланда. Первая глава вообще полна намёками на будущее развитие сюжета, а заодно и на идею романа в целом. Например, вскоре после бриллиантового треугольника в тексте возникает имя Герберта Аврилакского, чернокнижника, чьи рукописи якобы приехал расшифровывать профессор Воланд. Но во-первых, треугольник символизирует всеведение, которого дьявол лишён по своей природе, это свойство Бога, треугольник также символизирует Святую Троицу. Это вообще многозначный символ, но связан он, прежде всего, с Богом – не с дьяволом. Если же предположить, что в романе он символизирует изображаемую триаду Бог – человек – дьявол, то всё встаёт на свои места. Что же касается Герберта Аврилакского, он известен не только как чернокнижник. Это человек, бывший в X – XI вв. понтификом, но снискавший славу чернокнижника. Другими словами, человек, служивший и Богу, и дьяволу. Поэтому его имя в тексте романа опять же свидетельствует в пользу изображаемой Булгаковым триады.

 

Важно обратить внимание и на фамилию Берлиоза. Когда-то Гектор Берлиоз создал «Фантастическую симфонию» о молодом музыканте, переживающем тяжёлые наркотические видения. То вдруг ему грезится, что он убил возлюбленную и теперь осуждён на казнь. Его ведут к лобному месту под звуки зловещего марша (Маргарита в Александровском саду тоже слышит марш в то самое время, когда за гробом М.А. Берлиоза идут литераторы). В пятой части «Фантастической симфонии» герой видит себя на шабаше по случаю его собственных похорон (бал у сатаны связан в романе со смертью и похоронами М.А. Берлиоза). В разгаре он видит свою любимую, ставшую ведьмой. Она утратила скромность и благородство, она непристойна, она вливается в дьявольскую оргию… Так, фамилия Берлиоза, звучащая в самом начале романа, даёт читателю если и не подсказку, то намёк на то, что может ждать его на следующих страницах. Но это намёк именно на сюжетную линию, лихо закрученную вокруг того самого бриллиантового треугольника.

 

Бог остаётся в романе невидим, ибо «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1:18). Кроме того, по учению Церкви, Бог непознаваем. «…Я знаю, что Бог есть, – говорит св. Василий Великий. – Но что такое есть сущность Его, поставляю сие выше разумения». Божественная сущность неопределённа и бесконечна, св. Григорий Богослов утверждает, что она простирается «за пределы всякого понятия о времени и природе». Для человека Бог остаётся Творцом, началом сущего, подателем благ, судьёй и тем, наконец, кто, по слову Воланда, «управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле». Нужно обратить внимание, что Воланд сам признаёт свою зависимость от Бога, отмечая, что именно Бог управляет «всем вообще распорядком на земле». Именно в соответствии с тем, что известно человеку о Боге, Бог и проявляется в романе Булгакова.

 

Так же проявляет себя и дьявол: соблазняет, пугает, обманывает, богохульствует, но не скрывает, что подчиняется Богу и что без воли на то Божьей, не в состоянии причинить человеку никакого зла. Почему в таком случае страдают персонажи романа? Да потому что они сами отходят от Бога и таким образом открывают себя для дьявольских козней. Они сами, по доброй воле совершают выбор в пользу зла: крадут, мошенничают, хамят, «жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя своё положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки…» – как свидетельствуют о том присные Воланда. И, как говорит сам Воланд, любят деньги и легкомысленны. Словом, люди, как люди. Такими были во все времена, такими же будут и впредь. Но если человек выбирает зло, он всегда должен быть готов к общению со злом. Что образно и показано в романе Булгакова.

 

Но православные читатели негодуют. То якобы дьявол устраивает в романе чёрную мессу, подлаживаясь под пасхальные и предпасхальные дни и совершая кощунственные деяния. Помилуйте, да чем же ещё заниматься дьяволу? Не Литургию же, в самом деле, служить! А то сетуют, что дьявол уж больно хорош получился в романе, тогда как Иешуа изображён вовсе не таким, как Иисус в Евангелиях. Так, например, профессор МДА М.М. Дунаев (1945 – 2008) отмечал: «Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса – он существенно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом». При том, что Иешуа – «это именно Христос <…> Христос, представленный в романе, как единственно истинный, в противоположность евангельскому, измышленному якобы, порождённому нелепостью слухов и бестолковостью учеников».

 

Но из утверждения профессора Дунаева следует, что есть некая объективная реальность, данная нам в фактах и разнообразных свидетельствах, а есть навет писателя Булгакова. Однако подобного рода утверждение просто удивительно. Христианство, как и всякая другая религия, опирается, прежде всего, на веру. И профессор Дунаев как верующий христианин мог бы упрекать Булгакова в оскорблении чувств верующих, в искажении предмета веры, в еретическом переосмыслении догматов, но никак не в посягательстве на объективную реальность. В то, каким был Христос, можно лишь верить, но знать этого наверняка не может никто. К тому же существуют апокрифы, и апокрифический Христос тоже отличается от евангельского. Поэтому Булгаков может исказить лишь представления христиан о Христе. Но такое утверждение было бы неверным, потому что исказить представления невозможно – на то они и представления. Можно исказить только факты, но фактов в нашем случае нет, есть вера, основанная на неких представлениях. Булгаков изображает Иешуа / Иисуса не так, как того хотелось бы профессору Дунаеву и иже с ним. Однако тот вывод, что делает профессор Дунаев, из этого не следует.

 

Впрочем, профессор и сам признаёт, что «главной целью автора было художественное истолкование характера Пилата». Но при этом почему-то отказывается признать, что Пилат видел Иешуа / Иисуса вовсе не таким, как тот описывается в Евангелии. К тому же о том, как увидел Иешуа / Иисуса Пилат рассказывает читателю дьявол. А уж читатель, как и любой человек в таких случаях, сам должен решить, как ему относиться к подобного рода рассказам. Кстати, и Мастер свидетельствует о своём романе, говоря, что это «роман о Понтии Пилате». И это ещё одно указание на то, что Иешуа / Иисус изображён именно таким, каким увидел его Пилат. Перед Булгаковым не стояла задача пересказывать Евангелие, это было бы бессмысленно. Он как раз таки пытается передать, как видит происходящее пятый прокуратор Иудеи и как об этом рассказывает князь мира сего. И само собой разумеется, что картина оказывает другой, нежели у Матфея, Марка, Луки и Иоанна. И странно было бы, если бы эти картины совпадали.

 

Это именно Воланд передаёт сцену на балконе, где сам он, по его же собственным словам, и присутствовал: «Откуда ты родом?.. Кто ты по крови?.. Где ты живёшь постоянно?.. Родные есть?.. Верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку?..» Но, повторимся, Булгаков уважал своего читателя и не допускал разжёвывания очевидного. Поэтому читатель сам должен решить: верить ли «лжецу и отцу лжи» (Ин. 8:44) или поостеречься. А дьявольское враньё и восприятие этого вранья, как героями романа, так и читателями, лишний раз иллюстрируют идею романа о взаимоотношениях человека, Бога и дьявола. И если именно с этой точки зрения читать и рассматривать роман, то он обретает цельность и ясность, недостающие при иных его трактовках.

 

Иную крайность представляют литературоведы либерального толка. Пытаясь сделать из Булгакова своего союзника, они провозглашают его каким-то шифровальщиком, якобы с помощью иносказания и обращения к древности описывающим настолько ужасные времена, что без нечистой силы не разобраться. Однако толкователи эти только принижают значение романа, низводя его в плоскость сатиры и бытописания. Булгаковские времена не были, безусловно, простыми, но и ничего сверхужасного они тоже не явили миру. В человеческой истории, как мы знаем, было много всякого. В том числе, и времена бывали разные. Например, в XVI в. испанская инквизиция постановила сжечь всех жителей Нидерландов как еретиков. К счастью, приговор так и не привели в исполнение, но всё равно он передаёт европейскую атмосферу и чаяния того времени. Однако средневековые писатели вполне обходились без нечистой силы в своих романах. Как обходились без неё А. Дюма или М. Дрюон, описавшие не очень-то, мягко говоря, высоконравственные и гуманные порядки, царившие во Франции на протяжении веков. Тут и всяческое истребление еретиков, и яды при дворе Валуа-Медичи, и весьма раскрепощённые нравы. На этом фоне булгаковский НКВД кажется едва ли не благотворительным фондом: большинство из арестованных в романе выходят вскоре на свободу и продолжают вести полноценную жизнь. Ни о каком массовом истреблении инакомыслящих в романе и речи нет. Речь идёт о взаимоотношениях Бога, дьявола и человека, при этом подчёркивается, что каждый из этой триады остаётся самим собой на протяжении веков и не меняется. Понятно, что Бог вечен и меняться не может, иначе бы изменился созданный Им мир. Что касается дьявола, его неизменность не раз подчёркивается писателем художественными средствами. Например, Воланд сообщает о себе, что «был и у Пилата, и на завтраке у Канта». И судя по всему, своего мнения ни о том, ни о другом он с тех самых пор не переменил. На то, что князь мира сего всё тот же, указывает и его больное колено, болью в котором он мучается с 1571 г.

 

Воланд же свидетельствует и о человеке, говоря: «они люди как люди». Человек не меняется, да и чему меняться? Всё те же пороки, всё те же добродетели. Причём пороки, как водится, пересиливают добродетели. А в результате люди всё так же алчны и легкомысленны, лукавы и сластолюбивы как и две тысячи лет назад. Это же подтверждается и ершалаимскими главами. Разве такая уж большая разница между Низой и Маргаритой, скучающими за мужьями и потому ищущими приключений на стороне? Или между Иудой из Кириафа и Алоизием Могарычем, предающими близких людей ради материальной выгоды?

 

Кстати, на Иуде стоит остановиться подробнее, поскольку персонаж этот прописан весьма тщательно, что, впрочем, может и ускользнуть от невнимательного читателя. И будучи столь скрупулёзно прорисованным, указует он, скорее, на традиционное понимание Булгаковым христианской правды, нежели на какое-то еретическое толкование Евангелия. Но почему же Булгаков выбрал в свидетели именно это несимпатичное лицо? Вероятно, потому, что именно Иуда в сознании христианских народов является противоположностью Христа. Можно сказать, что он прочнее других учеников связан с Учителем. Характерно в этом смысле изображение Иуды на фреске Джотто (ок. 1305 г., Падуя, капелла дель Арена), где лица Христа и Иуды олицетворяют противоположные, разнополюсные человеческие качества – низость и величие, мелочность и благородство. Христианскую традицию не интересуют психологические мотивы поступка Иуды; для неё Иуда – олицетворение предательства, богоотступничества. В романе «Мастер и Маргарита» Иуда появляется уже во второй главе романа (первой из ершалаимских глав), когда прокуратор Иудеи Понтий Пилат разбирает дело арестованного Иешуа Га-Ноцри. Сначала секретарь подаёт Пилату один свиток, а через некоторое время другой. Из первого свитка, как это становится очевидным из дальнейшего текста, Пилат узнаёт, что арестованный явился в город через Сузские ворота верхом на осле, что чернь приветствовала его криками и что затем уже на городском базаре арестованный обращался к  толпе с призывом разрушить ершалаимский храм. Рассмотрев дело, Пилат, расположившийся к Иешуа Га-Ноцри, намеревается освободить его из заключения. Но чтобы проповедь  философа не послужила причиной волнений в городе, Пилат думает удалить Га-Ноцри из Ершалаима и подвергнуть заключению в Кесарии Стратоновой, то есть в собственной своей резиденции. В это самое время секретарь подаёт прокуратору второй свиток, и прокуратор изменяет своим намерениям. Из этого второго свитка Пилат узнаёт нечто, что одновременно пугает и возмущает его.

 

 Из дальнейшего повествования становится понятным, что второй свиток открыл Пилату сложнейшую интригу, затеянную иудейскими первосвященниками. Узнав о проповеди бродячего философа Иешуа Га-Ноцри, развивавшего перед толпой идею о грядущем будто бы царстве истины, первосвященники начинают опасаться, как бы Пилат не использовал эту проповедь, чтобы погубить ненавидимый им иудейский народ. Ведь мысль о том, что «настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти», можно, при желании, истолковать, как призыв к свержению римской власти. «Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвёл народ под римские мечи!», – говорит Пилату первосвященник Каифа. Для того чтобы этого не произошло и чтобы Пилат не смог освободить Иешуа, первосвященники устраивают для Га-Ноцри подлую и незаконную ловушку, в которую, сам того не ведая, попадает и прокуратор. Иешуа провоцируют на разговор о верховной власти. Разговор, в сущности, невинный, но при желании его можно истолковать, как оскорбляющий величество. И стоит только Пилату заикнуться о попрании первосвященниками закона, как тут же против него будет выдвинуто обвинение  в laesa majestas, в оскорблении величества.

 

Ознакомившийся со вторым свитком, разгневанный Пилат спрашивает Иешуа: «…Отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?»  И выслушав рассказ о том, как Иуда, с которым Иешуа познакомился позавчера вечером возле храма, пригласил его к себе домой, Пилат саркастически отзывается: «Светильники зажёг…». Этот комментарий Пилата проливает свет на многое. По еврейскому закону допускалось и даже предписывалось устраивать для преступников или подозреваемых в преступлении ловушки. Но существенным является то, что ловушки или засады разрешалось устраивать только для совратителей. Совратителями же закон называл призывающих к совершению языческих обрядов. Иными словами, тех, кто совращал истинно верующих во тьму язычества. Никакое другое преступление не считалось у иудеев чрезвычайным и не требовало немедленной поимки при помощи засады. Если подозрения подтверждались, преступника следовало подвергнуть аресту незамедлительно, даже если дело происходило ночью. Но в том случае, если подозреваемый оказывался невиновен или раскаивался в своих заблуждениях, об аресте не могло быть и речи. Более того, Иешуа говорит Пилату, что Иуда попросил его «высказать свой взгляд на государственную власть». Но, по закону, Иуда не имел никакого права заводить подобные разговоры с заманенным в ловушку Иешуа. Если в доме Иуды была устроена ловушка, значит, Иешуа был подозреваем в совершении языческих жертвоприношений. И значит, Иуда мог добиваться от Иешуа исключительно признаний о языческих жертвоприношениях. Кроме того, если бы Иуда услышал от Иешуа такое признание, он был бы обязан приступить к нему с уговорами о раскаянии. И если бы уговоры возымели силу и преступник действительно раскаялся, его нельзя было бы арестовывать. Таков был иудейский закон, на страже которого стояли первосвященники. Однако в рассматриваемом случае закон был попран самими же первосвященниками. Вот и причина гнева прокуратора: те самые иудеи, что поднимали в Ершалаиме мятежи в защиту закона, когда Пилат, руководствуясь, их же благом, пытался устранить неудобство недостаточного водоснабжения в городе  или украшал стены своей резиденции щитами с вензелями императора, сами вытирают ноги о свой закон.

 

Суд, произведённый первосвященниками над Христом, также изобиловал нарушениями. Закон в ходе судебного разбирательства попирался неоднократно. «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» (Ин. 11:50), – решение осудить на смерть опасного Галилеянина первосвященник Каиафа озвучил в тот день, когда Иисус воскресил Лазаря, то есть за неделю до утверждения Пилатом смертного приговора. Вынести еврею смертный приговор могла только высшая судебная инстанция – великий синедрион. Но его непосредственному суду подвергались лишь его члены. Все остальные дела выносились на суд местного синедриона. Местный синедрион производил допрос виновного, а уж после решал, отправлять или нет дело в высшую судебную инстанцию.

 

Существует предположение, что тесть первосвященника Каиафы Анна возглавлял местный синедрион. Вот почему арестованного Христа привели первым делом в его дом. Иосиф Флавий отмечает, что Анна, бывший первосвященником при прокураторе Квиринии, имел пятерых сыновей, каждый из которых, в своё время, также становился первосвященником. Кроме того, как известно из Евангелия, муж дочери Анны – Иосиф, прозванный Каиафой – был первосвященником, осудившим на смерть Иисуса Христа.

 

Судебный процесс у евреев начинался с жалобы свидетелей. Свидетели выступали и в качестве обвинителей, и в качестве полиции, доставлявшей виновного в суд. Не основываясь ни на чьей жалобе, синедрион не мог возбудить дело над кем бы то ни было. Неспроста Христос на вопрос Анны «об учениках и учении Его» (Ин. 18:19) отвечал: «Что спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им; вот, они знают, что Я говорил» (Ин. 18:21), указывая на незаконность допроса – ведь никто из свидетелей не выступил с обвинением. Вслед за тем один из слуг Анны, желая, очевидно, угодить своему господину, ударяет Христа по щеке, в то время как из Деяний (Деян. 23:3) мы знаем, что закон запрещал бить подсудимого. И Христос вновь указывает на незаконность творимого над Ним: «Если я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьёшь Меня?» (Ин. 18:23)

 

Анна, понимая всю незаконность ареста и допроса, отправляет Узника к Каиафе, перекладывая тем самым на зятя всю ответственность за совершаемое беззаконие.

 

Между тем, в доме у Каиафы успел собраться весь синедрион. Время заседаний малого или местного синедриона ограничивалось рассветом и третьим часом пополудни. Великий синедрион мог собираться во все дни, кроме суббот и праздников, в часы между утренним и вечерним жертвоприношениями. Утренняя жертва совершалась с появлением зари, а спустя час сжигалась; вечерняя жертва приносилась с наступлением сумерек. Другими словами, великий синедрион мог собираться в светлое время суток. Кроме того, рассмотрение сложных дел, могущих повлечь вынесение смертного приговора преступнику, не назначалось на пятницу или канун праздника, поскольку оглашение судебного решения в таких случаях производилось на следующий день после вынесения приговора. Но ни в субботу, ни в праздник делать этого было нельзя, поэтому сложные дела не рассматривались по пятницам и предпраздничным дням.

 

Древнееврейский суд придерживался принципа презумпции невиновности, рассматривая сначала обстоятельства, могущие оправдать подсудимого, и лишь потом приступая к разбору обвинений. Свидетельствовать в суде могли только лица, бывшие в обществе на хорошем счету. Ни ростовщики, ни любители азартных игр, ни торговцы, о которых было известно, что они обвешивают покупателей, ни, равно, родственники судей и обвиняемого не могли выступать в суде свидетелями. Показания свидетелей должны были отличаться точностью и совпадать в деталях. В неканонической тринадцатой главе книги пророка Даниила описывается, как обличены были два старца, ложно свидетельствовавших против Сусанны (Дан. 13:51-62) Допросив по одному, суд поймал их на разногласиях.

 

Оправдательный приговор мог быть вынесен в самый последний момент, для чего один из судей оставался с белым платком в руках на пороге судилища, другой верхом сопровождал осуждённого к месту казни. И если до того, как совершилась казнь, кто-нибудь являлся в суд с доказательствами невиновности осуждённого, с порога судилища делался знак белым платком, казнь останавливалась, дело отправлялось на пересмотр.

 

Христос был схвачен не обвинителями и не свидетелями преступления, никаких жалоб на Него не поступало, в связи с чем Он не мог быть арестован и уж тем более бит. Но, кроме того, в Евангелии читаем: «Пётр опять отрёкся; и тотчас запел петух» (Ин. 18:27). В то самое время, когда апостол, уверявший Учителя, что «с Тобою я готов и в темницу, и на смерть идти» (Лк. 22:33), в третий раз от Него отрёкся, суд был в самом разгаре. Ночь у римлян и евреев делилась на временные отрезки – стражи. Та стража, когда начинали петь петухи, обозначалась термином gallicinium, и наступала в четвёртом часу утра, то есть явно до восхода солнца. Но заседание верховного синедриона, по еврейскому закону, не могло совершаться в тёмное время суток. Значит, и сборище, и вынесенный им приговор были незаконны.

 

Евангелист говорит: «…Многие лжесвидетельствовали на Него, но свидетельства сии не были достаточны» (Мк. 14:56). Недостаточными свидетельства оказывались потому, что по закону для подтверждения вины необходимо было двое или трое свидетелей (Числ. 35:30; Втор. 19:15). При этом их свидетельства должны были быть полностью идентичными, не расходящимися в деталях. Но не нашлось и двух свидетелей, по обвинению которых Подсудимому мог быть вынесен смертный приговор. И тогда первосвященник прибегает к заклятью, то есть под угрозой проклятья требует Подсудимого ответить на вопрос: «…Ты ли Христос, Сын Божий?» Такой подход практиковался в древнееврейском судопроизводстве, но исключительно по отношению к запиравшимся свидетелям (Лев. 5:1). «Ты сказал…», – отвечает Христос. Этого и нужно было первосвященнику. Ответ немедленно расценивается как богохульство. А хула, или оскорбление Божественного величия, считалась у древних евреев одним из серьёзнейших преступлений, за совершение которого наказывали смертью.

 

Но свидетельства обвиняемого против самого себя не могли быть основанием для вынесения ему приговора. Преступление могло быть доказано только при наличии двух или трёх свидетелей. И снова первосвященники нарушили закон, вынудив Обвиняемого свидетельствовать против Себя и приняв Его свидетельство за основание для вынесения приговора.

 

Итак, собравшись ночью, накануне субботы, совершив арест без жалобы, а суд без свидетелей, синедрион вынес смертный приговор, для утверждения которого собрался вновь не через сутки, а всего лишь через несколько часов. Тогда же был вынесен окончательный приговор, утверждённый Пилатом, тогда же совершилась казнь. Всё было сделано накануне субботы, в спешке, с вопиющими нарушениями.

 

Но если евангельский Иуда-предатель не причастен к нарушению предписаний закона, то Иуда из Кириафа – не столько предатель, сколько именно активный участник беззакония, он провокатор. За деньги он соглашается нарушить закон. Он специально знакомится с Иешуа, чтобы пригласить его к себе домой, где устроена засада. Уже дома он провоцирует Иешуа на разговор, за который доверчивый философ платит жизнью.

 

Нельзя утверждать, что Булгаков просто пересказывает Евангелие на свой салтык. Ершалаимские главы – это система образов. Это философия евангельских событий – Булгаков обращается к хорошо всем знакомым персонажам, которые не являются в романе самими собой, и Булгаков подчёркивает это изменёнными, иначе транскрибируемыми именами. В каждого героя Булгаков заключает часть своего видения евангельских событий. Трактовка писателем образа Иуды Искариота представляет многослойное, полифоничное повествование, Булгаков говорит, главным образом, намёками. В результате, его Иуда не просто не повторяет Иуду Евангелий, но и выходит за его пределы, олицетворяя «колено Иудино», возвращая читателя к беззаконному суду иудейских первосвященников над Христом.

 

А ещё Иуда из Кириафа свидетельствует, что у М.А. Булгакова было всё в порядке с пониманием роли Добра и Зла. Думается, что в гораздо большем порядке, нежели у наших современников. На основании вполне традиционных представлений о Добре и Зле Булгаков создал художественное (!) произведение о взаимоотношениях Бога, дьявола и человека. А поскольку взаимоотношения эти чрезвычайно запутаны, то и роман будет вызывать споры до тех пор, пока человек не разучится читать и думать.

 

А все обвинения писателя в сатанизме попросту нелепы. Никак иначе изобразить сатану Булгаков не мог. И заметим: Воланд, говоря о Христе, лжёт, по своему обыкновению, чем вводит человека в соблазн. Не так ли и в жизни?.. Но Воланд, по замыслу Булгакова, проговаривается: сосредотачиваясь на Иешуа / Иисусе, он как будто упускает из виду его антагониста. И через Иуду Воланд не опровергает, а, словно сам того не желая, подтверждает Евангелия. Вдумчивый читатель по ряду признаков узнаёт и Пилата, в самом деле ненавидевшего Иерусалим и его обитателей не только из-за лицемерия и цинизма священников. Ф. Фаррар в «Жизни Иисуса Христа» указывает, что покровитель Пилата Сеян испытывал к еврейскому народу «крайнее отвращение», и Пилат, возможно, вторил ему. Но были у Пилата и собственные основания ненавидеть евреев и присущий им фанатизм. Тот же Фаррар описывает три случая, повлиявшие на отношение Пилата к вверенному его попечениям народу. Воины только что утверждённого прокуратором Иудеи Понтия Пилата перенесли, с его дозволения, серебряных орлов и другие значки легионов из Кесарии Филипповой в Иерусалим. Евреи сочли это осквернением священного города и в течение недели осаждали резиденцию Пилата в Кесарии, требуя удалить языческие изображения из Иерусалима. Пилат принуждён был уступить. В другой раз Пилат решил устроить в необеспеченном водой Иерусалиме водопровод, для чего взял деньги из церковной сокровищницы, называвшейся «карван». Но едва только иудеи прослышали, что «священные» деньги идут на гражданское дело, как снова принялись бунтовать и возмущаться. Наконец третье столкновение Пилата с иудейским фанатизмом произошло, когда прокуратор вывесил в Иродовом дворце несколько позолоченных щитов, посвящённых императору Тиверию. Открытое возмущение народные вожди сопроводили ещё и жалобой на имя Тиверия, в результате чего Пилат удостоился выговора от императора.

 

Что бы ни предпринимал Пилат в Иерусалиме, всюду наталкивался он на оскорблённые предрассудки и яростные бунты. Результатом этого стали ненависть и презрение прокуратора к подвластному народу, ненавидевшему и презиравшему чужое, видевшему кругом угрозу своему преданию.

 

Узнаёт вдумчивый читатель «Мастера и Маргариты» и апостола-предателя не выдержавшего гнёта свободы в учении Христа и предпочётшего земные радости небесным, но плохо кончившего в итоге; и первосвященника Каиафу, нарушившего все еврейские законы ради уничтожения Иисуса из Назарета или, в другой транслитерации, Иешуа Ганоцри. Дьявол, пытавшийся в романе оболгать и принизить Истину, так и не смог этого сделать. Истина осталась на прежнем месте. А писатель М.А. Булгаков показал, как именно вот уже многие тысячи лет складываются отношения между Богом, дьяволом и человеком.

 

2017

Нравится
 
Комментарии
Комментарии пока отсутствуют ...
Добавить комментарий:
Имя:
* Комментарий:
   * Перепишите цифры с картинки
 
Создание сайта - Vinchi & Илья     ®© Светлана Замлелова