Жить жизнью сердца / Разное / СВЕТЛАНА ЗАМЛЕЛОВА

К 125-летию ярчайшего писателя, классика советской литературы Константина Александровича Федина

Прибыв, друзья, ясное дело, сразу же направились к морю. Они тут же отыскали на пляже множество перебелённых прибоем древесных корней. Напоминавших то ли диких зверей, то ли маски древних скифов, также Дон-Кихота с копьём в руке.

«Не бывает мрачных времён, бывают только мрачные люди», – восклицает бодрый пятидесятилетний весельчак Кола Брюньон. Невзирая на невзгоды и бойни, болезни и чуму, пожары и религиозные распри, – неунывающий и ни в коем разе не теряющий чувства юмора, оптимизма и… ощущения творческого счастья.

Посему позвольте начать повествование с представленного ниже видео. При том что К. Федин встречался с автором данного произведения – Роменом Ролланом (их познакомил в 1920-х Горький), – крайне его ценил и уважал. (Добавим, что «Colar Breugnon» превосходно перевёл с фр. М. Лозинский.)

А неунывающий её герой, как в цыганской поговорке: готовый «пропасть ради хорошей компании», напоминает многими чертами характера героя статьи – Константина Александровича Федина. В основном, конечно, неизбывной любовью и тягой к созиданию, несмотря ни на какие препятствия и препоны:

«…я, с вашего позволения, в начале двадцатых годов служил в газете 7-й армии, а затем в Сызрани числился редактором… Хлопотное, но приятное и очень важное дело. К тому же из газеты, как из рукавов гоголевской «Шинели», вышла, считайте, добрая половина советской литературы…». – К. Федин никогда не забывал свою alma mater – напряжённую работу газетчиком, репортёром, редактором.

Его творчеству, одного из зачинателей литературы в СССР, соратника Горького, – воочию видевшего Ленина, восхищавшегося им, – посвящены сонмы исследований. Поэтому, – не окунаясь в идеологические трущобы, – я тривиально пробегусь, так сказать, по бытовым верхушкам жизнедеятельности Константина Александровича.

1920-е: «Города и годы», «Братья». Революция, искусство, гуманизм, новый герой, свежий образ времени: всё на стремнине, верхотуре литературного процесса. Новаторство, – по-хорошему, по-советски порождённое эпохой, – продиктованное ею, весомо и ответственно отвечающее ей.

1930-е: «Похищение Европы». Самозабвенный поиск, пусть не всегда удачный. Подчас, быть может, поучительный не столько свершениями, сколько опытом. Но поиск талантливый, лежащий на магистральных путях русской прозы. И «Санаторий Арктур», и книга «Горький среди нас», и маленький роман «Я был актёром» – интереснейшие духовные изыскания. Как метко нарёк тот период Эренбург: «День второй социалистической революции».

1940 – 60-е гг.: трилогия («Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костёр»), каждый роман которой поражает ярким художественным решением проблемы: коллизии «искусство и жизнь». Трилогия, без коей нельзя сколько-нибудь полно представить литературный процесс тех лет, поступательного движения всей русской советской литературы.

К нему, первому секретарю (1959 – 1971) и председателю правления (1971 – 1977) СП СССР, шёл и шёл пишущий люд, журналисты, друзья. «Я сам – старый газетчик, – часто говаривал он, – и хорошо знаю, что такое газетная срочность… Звоните, не стесняйтесь, если дело серьёзное и время не терпит, а ещё лучше приезжайте!!»

Там, в двухэтажном доме по ул. Павленко, 2, поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, – где находился рабочий кабинет, – и можно было его застать. Стоящего руки за спину у окна, глядя в нескончаемую ширь, – за густую зелёную полосу подмосковного леса. Казалось, Федин о чём-то доверительно беседует с живописным пейзажем: одушевлённым портретом природы, словно с давним верным другом. С которым хочется рассуждать об очень важном.

Может, о том, как осенью сорок первого, перед эвакуацией, немцы каждую ночь бомбили Москву? С качающимся воем шли с запада в точно назначенные часы фашистские эскадрильи. А вокруг обожаемого Переделкина стояли морские зенитки, открывавшие сосредоточенный беглый огонь. И как осколки снарядов сшибали сосновые ветки и били по крышам писательских дач.

Опытный жёсткий редактор, великолепный стилист, тонко знающий и слышащий родной язык, фразу, фабулу, слово, Федин всегда с величайшей тщательностью держал корректуру, вычитывал и правил текст, доводя его до высшей кондиции. Что, присовокупим, переняли и отмечали затем в публицистике его младшие товарищи и ученики А. Твардовский, К. Симонов, Ю. Трифонов, Н. Евдокимов.

Сохранилась интересная поправка в одном из присланных ему очерков о некоей страшно удачной поселковой рыбной ловле. Где повествование шло о том, как опешивший селянин вытащил из озера столь громадного сома, что, взвалив тяжёлую скользкую тушу на плечи, от возбуждения даже не обратил внимания на огромный и длиннющий рыбий хвост, далеко, метров аж за пять(!) полощущийся по земле. «…наверное, и рыбакам надо соблюдать меру в своих рассказах», – шутливо отметил Федин, – сам заядлый удильщик, – на полях гранок.

«Курите?» – спрашивает врач, – «Да, грешен, есть такое…» – «Надо немедленно бросить! Це очень вредно», – «Позвольте, доктор, нечто подобное слышать от вас весьма странно: вот и сейчас, на работе, вы не выпускаете папиросу изо рта…» – «Правильно. Но это ведь не я бегаю по врачам».

– Так обстоит дело и с моей впечатлительностью и рассеянностью, – продолжает К.А. – У автора в момент работы над рукописью существует органическая, почти биологическая потребность жить только в ней, в будущей книге… Я тоже хочу быть, постоянно сейчас находиться в рукописи, и поэтому приводится в некоторой степени дозировать, регламентировать свежие, острые, злободневные впечатления…

Посетители задавали вопросы, получали ответы. Но, разумеется, больше всего им нравилось и с нетерпением ожидалось, когда Федин незримо выплывал из русла всяких необходимостей и начинал живо и непосредственно рассказывать о жизни, о писательской сути, философии времени, о нравах и обо всём на свете. То было счастьем, когда такое случалось! – под настроение, под погоду, под крепкий любимый чай, табачок, неважно…

– Живя в ГДР (речь идёт о написании «Костра», 1950-е, – авт.), я был совершенно свободен от каких-либо забот. Но вот какая странная штука получилась – времени у меня всё же выдалось в обрез. День заполнен до отказа – работа, чтение, прогулка, иногда музыка. Читал для души, вернее, перечитывал Достоевского, Чехова, Куприна… Всем нам нужно чаще обращаться к ним. Признаюсь, и Достоевский, и ранний Чехов вновь потрясли меня.

– Я, вероятно, не буду оригинален, – зацеплялся за предыдущую мысль К.А., – если скажу, что молодой Чехов мне показался дивным. В самом деле, как мог человек в 26 лет добиться такой полной внутренней раскрепощённости своих героев. С каким лёгким дыханием он строит каждую фразу и превращает простое русское слово в истинную музыку… Нет, что ни говорите, а внутренне око Чехова было и остаётся вечным чудом!

Размышляя вслух об особенностях писательства, Федин воспламенял то и дело гаснувшую трубку: зажжёт, потянет два-три раза и… забудет. Дальше и дальше развивая объёмную мысль. Трубка гасла, и он опять брался за спички… Так трубка отмечала естественные паузы в этих необычных красочных монологах. Так чередовались перед слушателем его трубка и мелькавшие пред взором яркие картины воспоминаний.

– Да, сейчас Чехова с Хемингуэем читают. Их неизмеримо любят: блистательный Чехов и бурно вошедший в мировую литературу Хемингуэй. Вспоминаю американские романы двадцатых годов, ставшие предтечей Хемингуэя – большого и самобытного мастера. Но вот что любопытно: если Чехов, который на манер уездного учителя не вбивает истину в голову ученика, а открывает зрителю всё до подробностей, то дядюшка Хэм требует догадок, предположений… Чехов не боится открыть всё до конца, – а Хемингуэй избегает откровений.

– Шесть минувших десятилетий после Чехова властно повернули земной шар к его наследию. Это бывает всегда, когда художник глубоко, по-настоящему постигает душу своего народа и своего времени. Лишь в этом случае он не будет чужим людям, не останется сирым на земле. Лишь в этом случае его ждёт долголетие.

– Романы Хемингуэя – конечно, феноменальное явление литературы нашего века, исключительно по одарённости. Он создавал отличные романы, первоклассные рассказы. И всё же самое грандиозное его произведение – «Прощай, оружие!». Выразившее колоссальные испытания минувшей эпохи. К сожалению, хемингуэевская тема остаётся и в жизни… Думаю, ни одному порядочному человеку на свете не хочется, чтобы кто-нибудь крикнул: «Здравствуй, оружие!». Подчёркиваю – порядочному.

«Сегодня годовщина смерти моего папы, – встретил его однажды Роллан с чёрной траурной повязкой на правой руке. – Он умер в 94 года. А когда ему исполнилось шестьдесят, он взял в руки стамеску, сверло, буравчик и долго упоённо трудился над тем, чтобы украсить домашний буфет резьбой». – Невероятный буфет и поразил в первую очередь Федина необыкновенным, уникальным ламбрикентом при входе в жилище Роллана.

– Вот так оно выглядит – творческое долголетие, – на примере отца Ромена Роллана подытоживает Федин важнейшую тему в судьбе каждого человека, вне зависимости от его пристрастий: литературных ли, филигранно рукотворных, мастеровых: – Художник, если он действительно считает себя таковым, не в силах найти своё место в пассивном созерцании. Деяние – живая плоть искусства. Впрочем, не будем забираться в эстетические дебри…

– Литература – часть жизни. А в жизни мира, который только что был тревожно освещён зловещими выстрелами в Далласе, – не преминул шагнуть в сторону политики К.А., – крепнет голос великого созидания! Но… «Пока художник чувствует силу в чреслах, он родит и не вспоминает о рождённом», – нередко воспроизводил Федин в 1960-х гг. слова одного из любимейших персонажей Р. Роллана – Кола Брюньона.

…«Живая плоть искусства» – кратко остановлюсь я на этой фразе Константина Александровича. Мысленно переносясь в конференц-зал знаменитого старинного особняка на Воровского (ныне Поварская). В здание Союза писателей. Где среди разбросанной как попало мебели, столов и стульев с перевёрнутыми кверху ножками властвует Александр Твардовский. Избранный в послевоенные годы председателем комиссии при СП по работе с молодёжью.

– Плоть слова – вот что важно для поэта! – вполне по-федински, почти его цитируя, адресуется к студентам Твардовский: – Важно богатство смысловых и эмоциональных оттенков, способность слова как бы мгновенно вызывать в сознании запах, цвет, форму самого явления жизни. Понимаете?.. Скажем, бунинские «обломный ливень» или «листва муругая» – сколько в них выразительной мощи, дающей почти физическое впечатление внезапного летнего ливня или поздней, жёсткой, хваченной морозами коричневатой листвы степных дубняков…

(После войны цензура жестоко морально избила Федина за книгу «Горький среди нас». Заспинно обратила его в «германского шпиона» – оттого К.А. едва не очутился за решёткой. Напечатана и «реабилитирована» книга лишь в 1967 г. А заключённому в 1943 г. Варламу Шаламову добавили ещё десять лет лагерей за то, что он во всеуслышание объявил эмигранта Бунина русским классиком.)

Об этом он прямо заявит в своём критическом «Открытом письме»: «Я знаю Вас, Константин Александрович, как писателя с моей ранней юности, когда впервые прочёл Ваш «Трансвааль» (кстати, не помню, чтобы Вы письменно или изустно каялись, когда, где-то в конце 20-х годов, Вас обвиняли за эту вещь в «апологии кулачества»)». – Занимавшему к тому времени высокие посты, Герою Соцтруда и члену АН СССР К. А. Федину всегда приходилось быть очень сдержанным в подобных оценках и референциях.

Как по-диссидентски назвал то поколение «внутренних критиков и одновременно ратоборцев системы» Юрий Михайлович Оклянский, – известнейший биограф и документалист, автор солидного фолианта «Федин» из серии ЖЗЛ (1986), – то было поколение, принадлежащее к «самообузданной советской элите»: Д. Шостакович, К. Федин, Л. Леонов, К. Симонов, мн.-мн.

В 1961 г. за поэму «За далью даль» Твардовский удостаивается Ленинской премии. К. Федин в том же году начинает печатать в «Новом мире» роман «Костёр». Главред чрезвычайно ценил уже близкую тогда к завершению первую и, между тем, художественно наиболее сильную книгу романа.

16 августа, просмотрев журнальную вёрстку, Твардовский пишет Федину из Барвихи: «Здесь прочёл продолжение «Костра» в вёрстке… Читал и радовался за Вас, за нас и за читателя, который уже столько лет не имел такого основательного чтения».

– Это ещё не мой уровень, вот и не отдаю, – ответил Федин. – В романах мы, к сожалению, жутко поспешаем. А ведь это малоподвижный жанр. Вряд ли следует делать его слишком оперативным и лёгким. Всё равно он не обгонит очерк, служащий живым, ухватистым, приемистым инструментом разведки в литературе. В сегодняшнем очерке – большие успехи. Его возможности чрезвычайно широки, что доказано, например, Смуулом, написавшим очень хорошую «Ледовую книгу». Роман требует немалых накоплений и глубокого фундамента. Но традиция романа в советской литературе, в русской особенно, так глобальна, что будущее и здесь подаёт нам необозримые надежды.

– Вспомним минувшую Великую Отечественную: почему в трагические для народа годы читатель искал и требовал «Войну и мир» Толстого? Потому что она полна мыслей. Потому что она нескучна. Она – концентрация, средоточие идей. Как точно выразился Твардовский: «“Война и мир” – одно из самых сжатых произведений мировой литературы». А читать нынешние «телеграфные романы» сплошь и рядом бывает ужасно тоскливо – это пустое яйцо: кроме скорлупы в нём, увы, ничего нет! С помощью одной формы нельзя решить проблемы литературы. Они решаются прежде всего мыслью, впаянной в присущую ей форму. Какова мысль – такова и форма.

– Вообще ядерный век, если его понимать как век сверхнового оружия, – это не жизнь, а смерть. Смерти не нужны романы, не нужна литература. Стало быть, дело не в размере, а в том, чтобы думать преимущественно о сути вещей – «семени дней», тогда и романы будут нужны. Роман вмещает жизнь. Писать роман, как заметил однажды Лев Николаевич, – значит писать жизнь. …Да, и никогда нельзя забывать об эффекте занавеса!

– Входите, входите! – радушно приглашает он корреспондента в небольшой прибранный и ухоженный кабинет. В котором всё расположено на соответствующих местах: и для работы, и для неспешного раздумья, и для истинного наслаждения произведениями искусства, статуэткам и картинам, отобранными весьма педантично и с непререкаемым художественным вкусом. (Любит импрессионизм и русский реализм, сам рисует на досуге, – авт.)

Неизменно приглашает сесть гостя в «семипудовое» кресло – очень тяжёлое, громоздкое: «Я специально держу его здесь, – с ухмылкой объясняет он суть такого необычного кресла: – Пусть человек чувствует себя в нём удобно, приятно и… не торопится покинуть дом!»

– Приболел я немного, дорогой товарищ. Приступ, лекарства… Впрочем, когда язвенная болезнь тормошит тебя почти полвека, то и к ней приходится привыкнуть – что поделаешь? А как ваше здоровье? – тут же не преминет поинтересоваться хозяин.

…Обычные пересуды людей в возрасте. Обычные притязания-желания, советы: «Два язвенника ведут тихую беседу – мило, не правда ли? – услыхав жалобы схожего характера, весело улыбнувшись, замечает Федин: – Если бы я компоновал репортаж, – озорно подмигнул он, – непременно начал бы с болезней. Но, как говорится, язва делу не помеха».

Корреспондентов изумляло то, что интервьюируемый касается не семидесяти лет прошедшей жизни, также пятидесяти больших и ёмких лет труда, а… будущего. Да-да, друзья, будущего! – вновь и вновь перелистывая фединские страницы, читатель въяве испытывает в них авторское стремление шагать и шагать именно в будущее. Скорее лицезреть, ощутить его. Прикоснуться.

– Ну что тут скажешь? Я не пророк и всегда избегал пророчеств: слишком много пророчеств не сбылось даже в таком коротком промежутке времени, каким является человеческая жизнь… Но думаю, не нужно быть пророком, чтобы сказать о желаемом, как оно представляется, когда размышляешь о будущем. Пытаюсь ответить одним словом – преодолеем!

– Я никогда не чувствовал себя бойким оптимистом. Знаю, жизнь – трудная задачка и её решение идёт не прямым путём, а путём поисков. Однако доминанта этих поисков всё-таки прямая! Понимаете, прямая! Человечество обладает разумом – он может на время показаться затемнённым. И всё-таки он во что бы то ни стало побеждает. Поэтому – преодолеем!

– Я не только верю, но и совершенно убеждён, что путь, проложенный и прокладываемый нашей страной, путь верный. Сколько бы ежей и кольев ни встретилось на нём, преодолеем! У нас народ суровый и одномоментно очень весёлый. Такое бросающееся в глаза сочетание крайностей содержит внутри себя лейтмотив верности пути. В нашей весёлости нет легкомыслия, а в суровости – отчаяния. У нас есть здоровый разум.

– Понимаю-понимаю, как это принято ныне шаблонно выражаться, творческие планы… По-моему, на земле ещё не было писателя, который бы умер, реализовав абсолютно все свои планы. И никогда не будет такого писателя, всё равно крупного или менее значительного… Писатели обычно умирают, не выполняя всех намеченных предначертаний. Почему? Потому что с возрастом планов становится всё больше. И чтобы не заноситься, лучше говорить о чём-то близком. Дай бог мне закончить вторую книгу «Костра». Может быть, в ней удастся поведать о будущем что-нибудь хорошее. Всегда же кажется, мол, самое хорошее и важное я ещё не сказал…

– Будущее писателя, естественно, связано с будущим всей литературы. Что тоже, между прочим, является немалым и нелёгким вопросиком. Здесь тоже имеешь дело с пророчеством, – усевшись на минутку за стол, продолжает Константин Александрович, – но с пророчеством на более коротком расстоянии. И тут легче ошибиться, чем на дальнем: известный факт – чем ближе смотришь, тем меньше видишь. Я бы даже произнёс: не надо увлекаться иллюзиями, возникающими при близком расстоянии! Всю свою сочинительскую судьбу я провёл в центре вулкана, в литературном «котле». И, не скрою, мне легче ошибиться, чем кому-то другому.

…Потом будет 80-летие К. Федина. Орден Ленина. (Вместе с ним, – на одной кремлёвской сцене, – орден Труд. Красного Знамени получала И. Роднина.) Будет издание прижизненного – четвёртого! – 10-томного Собрания сочинений. (Первое вышло в 1927.) Будет долгожданное чествование 30-летия Победы. Будет его 85-летие. «Старость, недуги, немощь – да и только! И что тут праздновать?» – не без юмора отзывался он о солидном возрасте.

Но даже и тогда, в недосягаемом, казалось бы, будущем, – по сравнению с полувековой давности событиями революции, гражданской войны, Великой Отечественной, которые он застал. Невзирая на владычество в умах и душах людей научной фантастики, телевизоров, телефонов, автомобилей и магнитофонов, – Федин неизменно возвращается к гоголевской «Шинели», к Достоевскому, Горькому, Толстому. Обращается к Блоку, с коим познакомился в 1919 г. К своей извечной поэтической любви, – ушедшей в мир иной в 1963 г., – Наталье Крандиевской. И грезит… о новой литературе, сформированной не на модерне и всевозможных социально-экспериментальных «стыках», – а на исконных наших традициях и философических камнях.

И пускай будет живо и преданно людям искреннее видение добра и счастья, идеалов и посулов. На которых вырос и с которыми прошёл по непростой и долгой дороге жизни от начала до конца. В молодости актёр, лектор, журналист (под псевдонимом Нидефак), кавалерист; завзятый «серапионовец», редактор, преподаватель, военкор, спецкор Нюрнберга-1945; в зрелости прозаик-романист, критик, новеллист, драматург, эссеист; чиновник, народный представитель-депутат («За Первомайский р-н Москвы!» – его любимый тост); классик русской советской литературы – Константин Александрович Федин.

Писатель, как известно, не фотограф. Он живёт жизнью сердца и черпает свой материал из пережитого… И к тому же в литературе всё это естественно: Чехов был на юге Франции и, как известно, писал русскую зиму. Дело, как видите, не только и не столько в географических широтах, а в ощущении жизни, в том, как писатель владеет материалом. Дело в писательском видении и, между прочим, в жёсткой творческой самокритике тоже: и в молодые, и в почтенные годы самокритика должна быть стимулом в работе литератора, до известной степени поощрением, а не препятствием. …Всех вас благодарю от всего сердца! К. Федин

В тексте использованы материалы Н.И. Мара – Мармерштейна (1916 – 1986), заслуженного работника культуры РСФСР, обозревателя «Литературки», очеркиста, публициста, мемуариста. Автора многочисленных статей, посвящённых различным мероприятиям внутренней и международной жизни СССР.