Светлана Замлелова
Сорок лет назад на страницах «Советской России» состоялся разговор о песне. Среди прочих авторов со статьей выступил Я.А. Френкель, популярнейший советский композитор, на момент публикации – народный артист РСФСР, автор музыки к фильмам «Женщины», «Бегущая по волнам», «Новые приключения неуловимых», «Анискин и Фантомас», автор песен «Калина красная», «Русское поле», «Журавли» и др.
Мнение композитора о публике, о вкусах, о современной ему музыкальной культуре интересно не только с точки зрения истории. Слова мэтра во многом обращены и к нам сегодняшним, а точнее, его рассуждения о песне конца 70-х применимы к современной нам песне. Словно бы какие-то идеи, получившие развитие, а может, и завершение в начале XXI в., уже были заметны в конце XX, когда о распаде СССР и отказе от социализма никто и не думал.
Статью композитор начал с утверждения, что увлеченность музыкой и возрастающий к ней интерес вовсе не означают развитие вкуса публики. Но вину за невзыскательность аудитории Я. Френкель возлагает на творцов. Тон, по его мнению, должна задавать сама эстрада.
«Искусство не прощает небрежности», – считает мэтр и рассказывает, как работал над каждой песней Марк Бернес, выбиравший стихи и музыку к ним, добивавшийся затем единого «музыкально-стилевого и гражданского звучания». В итоге получались песни на все времена, близкие и понятные многим, как в эпоху Бернеса, так и сегодня. Это и «Журавли», и «Темная ночь», и «Сережка с Малой Бронной». Не позволяли себе ни малейшей небрежности и оперные певцы С. Лемешев или И. Козловский, выступавшие с эстрады и никогда не делавшие разницы между оперой и песней. Так, по мнению Я. Френкеля, исполнитель воспитывал вкус и взыскательность публики. Тем самым композитор обратился к важнейшей теме искусства: ответственности художника. Сегодня это понятие почти изжило себя. И прежде всего потому, что современный нам постмодерн отрицает Автора. Рассуждая о «смерти Автора» применительно к литературе, Р. Барт отмечает, что нет Автора, нет и стиля, зато есть некий необъятный словарь, из которого Автор черпает письмо. Место Автора занимает скриптор, рождающийся вместе с текстом. Скриптор не творит, не «отделывает» свое произведение, его деятельность сугубо начертательная. Нельзя отдать предпочтение стилю или виду письма, текст состоит из цитат. Скриптор смешивает разные виды письма, сталкивает их, но не опирается ни на один из них. Новая литература – Барт честно призывает называть ее «письмом» – не подчиняется законам, не признает за текстом тайн и дает начало иной деятельности, связанной с текстом. Таким образом, творчество превращается в своего рода игру. Можно, конечно, говорить о том, что в новой парадигме сформировалась новая культура, свободная от связи с традиционно понимаемой действительностью и с такими понятиями, как «смысл» и «истина». А можно утверждать и другое: художник волей-неволей делает все, чтобы культивировать невзыскательность, что, в свою очередь, приводит к опрощению культуры и к вырождению вкуса.
Конечно, в музыке появились новые направления и жанры, к которым просто нельзя подходить с мерками конца 70-х. Да и в то время было немало людей, предпочитавших Зыкиной «ABBA» или «Boney M.», чью веселую песню о «клевом папочке» «Daddy Cool» народ с удовольствием подтягивал на русский манер, так что выходило: «Варвара жарит кур». Песня, написанная буквально двумя фразами, да еще и на чужом языке, сразу полюбилась и была весьма популярна. А какие могут быть требования к музыке, звучащей на дискотеке? Самые простые: ритм, мелодия, качество звука. В 80-е появились свои кумиры, и, конкурируя по популярности с «Boney M.», в СССР пришел «Modern Talking». Молодежь с упоением запела «Brother Louie», переделанного в «Братца Луи», и «Cheri Cheri Lady». Потом появилась «Kaoma» с ламбадой, и вся страна закружилась в бразильском танце, подпевая на ломаном португальском.
Само собой, всем нравится разная музыка. И сегодня кто-то отдает предпочтение опере, кто-то – советской песне, а кому-то дорога группа Pep-See из 90-х. У каждого исполнителя найдутся свои поклонники, которые всегда будут утверждать, что с песней все в порядке и вообще «если играет гитара, легко я руками до неба достану». Но Я. Френкель затронул тему не песни вообще, а песни всенародно известной, понятной и всенародно любимой, песни, которая не просто веселит и заводит, а трогает, задевает какой-то нерв, отвечает вызовам и чаяниям. Есть ли сегодня такая песня? Во всяком случае, не задумавшись, не ответишь. А задумавшись, не вспомнишь. Ничего похожего на «Варяг», «Катюшу», «Священную войну» или «Миллион алых роз» нет и в помине.
Любопытно, что даже в клятые 90-е в музыке было больше разнообразия, эксперимента и дерзновения. Что-то еще теплилось, трепыхалось, искало самовыражения, смеялось и ощущало интерес к творчеству как таковому. Но потом как будто все изменилось, самовыражение осталось в прошлом. Я. Френкель вспоминает разговор с Джо Дассеном, который признался, что завидует советским музыкантам, имеющим возможность создавать песни «по душевному движению». Сам Джо Дассен жаловался, что вынужден писать не то, что хочется, не о том, что волнует. Он вынужден создавать качественное развлечение, следуя при этом выверенным шаблонам. А это – увы! – превращает творчество в ремесло и даже в эксплуатацию.
Неизвестно, как насчет эксплуатации, а в остальном с нашей эстрадой происходит сегодня примерно то же самое. Только у Джо Дассена были недурные шаблоны, чего не скажешь о российских музыкантах. «L'Été Indien» или «Salut» по сей день любят во всем мире. А то, что пишется ныне у нас, сливается в один сплошной звуковой поток, скучный, вторичный, более всего годящийся быть фоном в супермаркете.
По мнению Я. Френкеля, у всякой песни свое назначение. Одни действительно веселят и горячат, другие «строить и жить помогают», третьи помогают «приподняться над суетностью, обыденностью жизни», и вот эти последние, как уверяет композитор, не могут появляться каждый день. Добавим, что все, появляющееся в искусстве, появляется, как правило, неслучайно. И если мы не сможем назвать ни одного современного духоподъемного шедевра, это, возможно, вполне закономерно. Ведь искусство – зеркало своей эпохи и народа, его создающего. С этой же точки зрения, можно объяснить и угасание интереса к народной песне, которая занимает отведенную ей этно-нишу, но почти никакого влияния на музыкальную культуру в целом уже не оказывает. Создается впечатление, что наша эстрада гораздо ближе к англо-американской песенной традиции, чем к отечественной. Между тем и Я. Френкель сокрушался, что народная песня ушла из репертуара многих исполнителей, а это, по его мнению, только обеднило эстраду.
Сегодняшняя унификация, когда все в мире одинаково, когда есть один центр – Америка, а все остальное – расходящиеся от него круги, коснулась, конечно, и музыки. Наша настоящая беда в том, что мы потеряли свое лицо, мы не знаем, кто мы такие и куда идем. Можно называть это как угодно – кризисом идентичности, тоской по идеалу, отсутствием национальной идеи, но именно с этим, вероятно, связана маниакальная любовь к далекому и неизвестному прошлому, известному нам только по книжкам. И вот одних одолевают верноподданнические чувства, других тоска по 1913 г., а третьих и вовсе какое-нибудь перунобесие. Весь этот маскарад под разговоры об истоках очень колоритен, но ведь обрести себя в далеком прошлом невозможно. Хотя бы по причине его колоссального разнообразия, когда каждый, как говорится, обязательно найдет что-нибудь для себя. Прошлое нужно знать и уважать, о нем следует помнить, но быть его живой частью нельзя.
Что же делать, если найти в настоящем ничего не удается? В таких случаях Россия традиционно поворачивается на Запад. Но поскольку мы все-таки не совсем европейцы и совсем не американцы, то наша неразделенная любовь превращает нас в безликих подражателей.
Вот и отечественная песня сделалась скучной, потому что перестала быть особенной. А в отношении ее создателей и исполнителей на ум приходит только одно: парню просто нечего сказать. Да и о чем говорить? Что воспевать? За счет чего поднимать дух и отрываться от обыденности? Наверное, сейчас не время для той песни, о которой рассуждал Я. Френкель. Вполне достаточно музыки для супермаркета, чтобы не оставлять в тишине квалифицированного потребителя.
Кстати, и сам потребитель, как и по многим другим вопросам, в музыке более склонен доверять загранице, уверенный, среди прочего, что самое известное всегда лучшее. Об этом написал недавно Юрий Лоза: «…Применительно к эстраде. Один комментарий меня особенно задел – не помню точно, но там в уничижительном тоне было сказано, что, мол, “всякие песняры и зинчуки возомнили себя певцами и гитаристами”. Так вот, я утверждаю, что “Песняры” строили аккорд не хуже, чем “Иглс”, а по индивидуальной красоте голосов намного превосходили американцев. И если бы у белорусов была такая же медиаподдержка, их “Александрина” или “Белоруссия” тоже стали бы мировыми хитами…» Вот и пойми, кто за кем бежит: музыканты за публикой или публика за музыкантами. Но скорее всего, и те, и другие просто следуют общим настроениям и вкусам, сложившимся за последние несколько десятилетий. А потому в музыке, как, впрочем, и везде, ничего не изменится, пока не изменится само общество.
Уместно будет вспомнить об одной советской песне, поводом для написания которой, стало событие полувековой давности, кем-то забытое, кем-то, как водится, оболганное, но для многих остающееся примером лучших человеческих качеств.
Первая исполнительница этой песни, Эдита Пьеха, относила ее к непридуманным. В одном из интервью она сказала, что «непридуманных» песен у нее около десятка. «Почему я их так называю? Потому что созданы они не только авторами, но, прежде всего, самой жизнью: за каждой песней стоят конкретные события, люди». На Международном конкурсе в Софии в 1968 г. песня в исполнении Э. Пьехи получила три медали: две золотые – за исполнение и стихи, и серебряную за музыку. Потом песню пели М. Бернес, Э. Хиль. Каждый исполнитель привносил свой пафос, свое звучание. Неизменным оставалось одно: действительно конкретные события и люди...
Речь идет о песне Оскара Фельцмана и Роберта Рождественского «Огромное небо».
Пятьдесят лет назад, 6 апреля 1966 г. в английском секторе западного Берлина в воды озера Штоссензее упал советский военный самолет Як-28. Летчик и штурман, находившиеся в машине, погибли. Но это было не просто падение неисправного самолета.
 В тот день перед советскими летчиками стояла задача перегнать новые самолеты с одного аэродрома на другой. В 15:30 звено самолетов капитана Капустина поднялось в воздух. Вся операция предположительно должна была занять полчаса. Но вдруг ведущий самолет стал терять скорость и сошел с курса. Позже выяснилось, что случилось почти невозможное: у машины отказали сразу оба двигателя. Самолет стал снижаться, и, преодолев облачность, летчики увидели, что находятся над Берлином. С земли им пришел приказ катапультироваться. Но прежде нужно было отвести самолет от города. И капитан Капустин направил машину к лесу. Вслед за командиром и штурман, старший лейтенант Юрий Янов, предпочел остаться в машине.
В песне есть такие слова:
…Мелькают кварталы, и прыгать нельзя.
«Дотянем до леса», – решили друзья, –
«Подальше от города смерть унесем.
Пускай мы погибнем, пускай мы погибнем, пускай мы погибнем, но город спасем».
Стрела самолета рванулась с небес,
И вздрогнул от взрыва березовый лес!
Не скоро поляны травой зарастут.
А город подумал, а город подумал, а город подумал – ученья идут...
Но все было не совсем так. Не вздрагивал березовый лес, не горели поляны. Летчики увидели, что перед ними не дубрава, а старое немецкое кладбище, на котором, по случаю Пасхи, собрались люди, чтобы помянуть усопших. И тогда, управляя неуправляемым самолетом, капитан Капустин увел машину в сторону, туда, где блестела вода. У них все еще оставался шанс на спасение: приводнив машину, они бы остались живы. Но на озере Штессензее громоздилась дамба с оживленным шоссе. И посадить самолет на воду перед этим сооружением оказалось невозможно. Машина ушла под воду, едва перелетев через дамбу.
Трижды отведя самолет от людей, летчики погибли. О происшествии и подвиге советских летчиков написали тогда же «Красная Звезда», «Правда», «Известия», а также немецкие и британские газеты. Проститься с летчиками пришли многие жители Берлина. По сей день на мосту у Штессензее сохранилась мемориальная табличка, в авиамузее Эберсвальде-Финова установлен обелиск, надпись на котором гласит: «В память всем жертвам холодной войны. Они отдали свои жизни, чтобы спасти других людей. Старший лейтенант Янов. Капитан Капустин. 6 апреля 1966 г.» А через год после происшествия появилась та самая знаменитая песня.
Нельзя сказать определенно, какими должны быть песни, стихи или повести. Искусство стихийно, но в то же время прочно связано со своей эпохой. В советские годы песни о героях воспринимались как должное, потому что была памятна война, потому что была эпоха великих свершений, и героев действительно было много. Их чтили, ими гордились. Но потом все поменялось. О героях петь надоело, захотелось чего-нибудь легкого и необременительного. А потом всем пригрезились перемены, и песни о переменах стали близки и понятны. Помнится, в 90-е годы повсюду на улицах стояли киоски, продававшие аудиокассеты. Из киосков щедро разливалась музыка, так что Москва походила на одну большую танцплощадку. Тогда же, а может, чуть раньше, примерно с «Ласкового мая», заговорили о том, что песни поглупели. Но поглупели тогда не только песни, музыка, как и положено искусству, отобразила происходящее в умах. А в тогдашней песне звучали какие-то смутные намеки, протесты, звучал веселый бред и стеб, звучало что-то такое легкомысленное, майданное – что-то вроде украинского слогана «Я – девочка, я хочу кружевные трусики и в ЕС». И мало кому хотелось тогда песен о героях, о том, как широка страна родная и о том, что в своих дерзаниях всегда мы правы. Потребителю музыки хотелось веселиться, скакать и кричать «Нет!» А что сегодня? Сегодня мы все такие гламурные, сексуальные, конкурентные… Вот и песни у нас под стать. Такие же, как и все мы – недоделанная калька с Америки.
А может ли появиться всенародно любимая песня, когда народ находится в состоянии холодной гражданской войны, когда общество разделено на антагонистические группы, когда общего в этом обществе становится все меньше?.. Всенародно любимые песни – это признак общественного здоровья, показатель настоящего единства. Но если единство сохраняется только в названиях политических партий, то и любит каждый свое.
Вот, например, в Сирии геройски погиб офицер Александр Прохоренко. По этому случаю могла бы появиться песня, аналогичная «Огромному небу». Но во-первых, очень большие сомнения относительно того, что нашелся бы свой дуэт Фельцман – Рождественский или свой Марк Бернес, могущий добиться «музыкально-стилевого и гражданского звучания». Наверняка получилось бы что-нибудь очень гламурное и непременно в стиле соул. Так что можно было бы смело сказать: «Я в шоке». А во-вторых, какая поднялась бы волна благородной ярости всех противников войны в Сирии, аннексии Крыма и прочих преступлений «кровавого режима». На этом бы все и закончилось.
Я. Френкель был уверен, что не только создание, но также и исполнение песни может быть искусством или ремеслом. Искусство всегда отличает самоотдача, которая только и способна подвести творца или исполнителя к постижению творческой тайны. Для самого художника достаточно этого постижения, но для культуры в целом важно, чтобы тайна была сохранена и передана дальше. Но опростившаяся культура теряет все свои тайны, о чем композитор написал еще сорок лет назад, предупреждая, что «утраченное не восстанавливается по первому нашему желанию, на это уходят годы и годы». Современная российская эстрада – явление довольно странное. Она давно уже существует сама по себе и не просто не вызывает всенародной любви, но уже стала предметом насмешек и раздражения. Так что, пожалуй, ту самую песню, которую призывал беречь Я. Френкель, можно тоже внести в реестр утраченного.
2016
|
