Светлана Замлелова
…Многие нелепые, а то и отвратительные происшествия зачин имеют самый, что ни на есть благонамеренный, а то и сиропитательный. Так было и в этот раз. Но сначала надлежит познакомиться с Аделаидой Пафнутьевной.
Следует знать, что в то время, о котором идёт речь, вдовая купчиха Аделаида Пафнутьевна Кокорева проживала в поместительном собственном доме не то в Барашах, не то на Воронцовом поле – к сожалению, более точных сведений не сохранилось. Так вот, помимо всего прочего, Аделаида Пафнутьевна являлась душеприказчицей своего супруга, оставившего ей изрядный капитал на устроение в Москве женской обители для вдов и сирот. Сама же Аделаида Пафнутьевна была женщиной нрава крутого, при этом богобоязненной и, сверх того, суеверной. Потому об устроении женской обители говорила не иначе как с умилением. А если пускалась в пространные рассуждения, то и со слезой.
Однако далее слёз дело отчего-то не шло. И все, кто знал Аделаиду Пафнутьевну, недоумевали: отчего это боголюбивая купчиха, имея нарочно на руках капитал, всё тянет с исполнением воли покойного супруга. Кое-что Аделаидой Пафнутьевной, правда, предпринималось. Слывя первой на Москве жертвовательницей и творительницей всяческих благ, Аделаида Пафнутьевна зналась с самим митрополитом, через посредство и с благословения которого была куплена и огорожена земля на Воронцовом поле. Случившиеся на купленной земле постройки – два каких-то деревянных инвалида – Аделаида Пафнутьевна распорядилась снести. Найденный тут же старик, скособоченный и откликавшийся на имя Павлиныч, определён был ею во вратарники. И как только возвели избушку рядом с воротами зарождавшейся обители, Павлиныч со своим нехитрым скарбом, состоявшим из деревянной посуды и неопределённого назначения тряпья, перебрался на новый адрес. Аделаида Пафнутьевна снабдила Павлиныча какой-то средневековой пищалью, наставлениями служить верно и тотчас о нём забыла. Как, по-видимому, и о будущих черницах, потому что с переселением Павлиныча, обустройство обители прекратилось.
Но в помышлениях благих Аделаида Пафнутьевна бодрствовать не переставала, грезя о том, чтобы посвятить будущий монастырский собор Преображению Господню и заполучить таким образом яблочную ярмарку. А яблочная ярмарка, устрояемая по обыкновению в начале августа, притягивала в Москву такое количество яблок, что, казалось, ими можно было бы замостить все улицы первопрестольной.
Так, в раздумьях о соборе и яблоках прошло что-то около года.
Чем жил всё это время Павлиныч, в одночасье оказавшийся хозяином новой избы и пищали, доподлинно неизвестно. Как неизвестны источники его дохода, предшествовавшие новоселью. Известно только, что к своему назначению Павлиныч отнёсся в высшей степени серьёзно. И время от времени обходил огороженную под монастырь землю с пищалью в руках. Бывало, он выходил за ворота, присаживался тут же на сложенные грудой доски, и спал, опершись на грозное своё оружие. Вид при этом Павлиныч имел самый трагикомический, внушая одновременно ужас и жалость, как и всякое несообразное, нелепое и неизъяснимое существо. Ведь снабдив Павлиныча пищалью, Аделаида Пафнутьевна совершенно запамятовала обеспечить старика обмундированием. И каково это было прохожим лицезреть вооружённого нищего! Полиция, впрочем, не волновалась, поскольку происшествий за Павлинычем не числилось, да и авторитет Аделаиды Пафнутьевны чего-нибудь да значил.
И надо же было случиться, что именно на Преображение, когда Москва бывала наводнена не только торговцами яблок, но и богомольцами, и просто праздношатающимися, для кого любые праздники оставляют яркие штрихи на сером жизненном полотне, так вот надо же было случиться, что именно в этот день Павлиныч вновь задумал переселиться. Только теперь уже безвозвратно. Старик умер во сне, сжимая в сморщенных, корявых пальцах ружьё, доверенное ему богатой купчихой.
Но тело Павлиныча, оставленное хозяином коченеть на досках, подобрали только на другой день. В ночь после праздника шёл дождь. А Павлиныч так и сидел со своей пищалью, и струи воды стекали с него, как с камня. Наутро на голову Павлинычу уселась ворона, клюнула старика с глухим стуком и принялась озираться. Проходивший мимо шарманщик сначала не обратил на Павлиныча особенного внимания. Но, чуть отойдя, вернулся, поражённый какой-то странностью, дать себе отчёт в которой он не мог. В это самое время ворона с криком взвилась, и шарманщик понял, что его поразило.
Когда же зашла речь о похоронах Павлиныча, бывшего одиноким, кто-то вдруг высказался в том смысле, что весь последний год Павлиныч существовал попечениями Аделаиды Пафнутьевны, подтверждением чему служили изба и пищаль. А потому и проводы Павлиныча в последний путь решено было препоручить всё той же Аделаиде Пафнутьевне. И вот именно с этим вопросом 7 августа 18.. года отправился к ней квартальный надзиратель Попцов.
С этого всё и началось.
На исходе был Успенский пост. И силы Аделаиды Пафнутьевны, истомлённой борьбой с чревоугодием, тоже были на исходе. А потому, когда ей доложили, что у ворот стоит квартальный надзиратель и желает взыскать с неё средства на погребение новопреставленного раба Божия Павлиныча, Аделаида Пафнутьевна только сдвинула в одну линию брови и спросила сурово:
– Что за вздор?.. Какой там ещё Павлиныч?!
Возможно, Аделаида Пафнутьевна и помнила, кто таков был Павлиныч. Но тут, что называется, нашёл на неё такой стих.
Когда же ей стали объяснять, что Павлиныч – это тот самый старик-нищий, которому она подарила ружьё для охраны будущего монастыря, Аделаида Пафнутьевна не выдержала. Впрочем, что же тут удивительного? Быть может, за полчаса до того Аделаида Пафнутьевна вдруг вспомнила о насельницах и слёзно им улыбнулась. А может, уже подсчитывала доходы от яблочной ярмарки. Как вдруг являются и требуют денег. Да ещё подсылают полицию. Словом, приходят и вводят в грех! Столько дней поста, и всё – даром! И Аделаида Пафнутьевна в одночасье пришла в состояние, знакомое всем вспыльчивым людям, умеющим на совершенно пустом месте взвинтить свой гнев пыльным столбом до самых небес. А дальше – горе тому, кто окажется на пути этой пыльной бури. Сначала у несчастной Аделаиды Пафнутьевны потемнело в глазах. А следом за тем в сердце своём она ощутила неколебимую твёрдость и горячее удовольствие от сознания собственной твёрдости. Приход квартального надзирателя застал Аделаиду Пафнутьевну за чаем. В первую секунду она хотела даже прервать чаепитие и сбросить что-нибудь со стола на пол. Но ощущение неколебимости спасло Аделаиду Пафнутьевну от порчи имущества. И она, только пристукнув слегка по столу, отрывисто, точно стреляла из пистолета, приказала слуге:
– Ворота – на засов. И чтоб на двор – никого. Полицию не пускать. Нету у меня никаких павлинов. И ружей нету. И денег тоже лишних. Не водится.
Сказав это, Аделаида Пафнутьевна какое-то ещё время пребывала в удовольствии от самой себя, чувствуя, что и чёрт ей не брат, и квартальный не указ. Кто ещё может захлопнуть ворота перед носом квартального надзирателя? Но вскоре об этом утреннем происшествии было забыто. Потому что Аделаида Пафнутьевна вся ушла в хлопоты, и внимание её переключилось на другой предмет.
***
А хлопот у Аделаиды Пафнутьевны в самом деле было немало. Ведь чаепитие в иных московских домах может длиться бесконечно, с перерывами разве на обед, ужин и сон. Уже внесли другой самовар. Уже место яблочного пирога занял пирог с грибами, а место приживалки Аксиньи – дальняя родственница Аделаиды Пафнутьевны, прибывшая в Москву с протянутой рукой и докучавшая теперь хозяйке жалобами на худое житьё. Капиталина Онуфриевна – а именно так прозывалась родственница – была не старой ещё особой, но до того, вследствие гнёта жизни и привычки покоряться, ледащей, жалкой и бледной, что, казалось, она сама искала унижений – весь вид её взывал к попранию и умалению.
Аделаиде Пафнутьевне она скоро надоела. Но гнать от себя несчастных и нуждающихся было не в правилах Аделаиды Пафнутьевны, которой только и оставалось, что позёвывать и кушать ложечкой крыжовенное варенье. Надо сказать, что Аделаида Пафнутьевна, несмотря на лета, оставалась дамой осанистой, в хорошем теле. Замечательными были её руки – большие, белые, перетянутые в запястьях тонкими браслетками. Отправлявшаяся за очередной ягодой, обнажённая рука Аделаиды Пафнутьевны напоминала лебедя, скользящего по воде. В то время как руки Капиталины Онуфриевны походили, скорее на голодных цапель.
Наконец и от варенья, и от разговора у хозяйки сделалась изжога, и несчастная Аделаида Пафнутьевна решила-таки оживить беседу. Перебив Капитолину Онуфириевну, разглагольствовавшую о бедности и лишениях, она спросила:
– А как у вас, к примеру, лукавый?
Капитолина Онуфриевна споткнулась на слове, ещё сильнее побледнела и, не сразу найдя, что ответить, залепетала:
– Лукавый?.. Это как же?.. Это в каком же смысле?..
– Да в обычном, – начала серчать Аделаида Пафнутьевна. – Что у вас лукавый – бесчинствует или так, поутих?
Капитолина Онуфриевна сглотнула от страха слюны и, едва жива, проговорила:
– Я, право, не того… И не соображу…
– Что же ты – несообразительная? – осердилась Аделаида Пафнутьевна. – Чего бы, казалось, проще…
И тут Капитолина Онуфриевна, не то со страху, не то по наущению всё того же лукавого, с ясностью поняла, что от её сообразительности в эту минуту зависит, возможно, вся её будущность. И, заглядывая зачем-то на дно своей чашки, точно в пересохший колодец, робея больше обыкновенного, голосом всё ещё слабым Капитолина Онуфриевна начала:
– Так ведь он всегда бесчинствует – что ему ещё делать-то! На то и поставлен…
Тут она скосила глаз на хозяйку, поняла, что встала на верный путь, и чуть смелее продолжила:
– Куда как… силён стал! И то говорят: в последние времена живём...
– И что же, является? – добродушно поинтересовалась Аделаида Пафнутьевна. Разговор начинал ей решительно нравиться.
– Является, матушка... Является, – осторожно подтвердила Капитолина Онуфриевна.
– Как же он является? – с каким-то неуместным удовольствием и в то же время с недоверием, подпущенным более для проформы, для придания разговору естественности, спросила Аделаида Пафнутьевна.
– Да как же, матушка, ему и являться… В обличии!
От напряжения бедную Капитолину Онуфриевну, не привыкшую к сочинительству, то и дело бросало в пот. Но Аделаида Пафнутьевна, казалось, только начинала входить во вкус. И пытка продолжилась.
– Что же, ты сама видала?
Господи, помилуй! Капитолине Онуфриевне выпало не просто нести то, не знаю, что. Мало того, что видеть лукавого ей не доводилось, и об обличии его она имела представление только по настенным изображениям в церквях и по книжным картинкам. Лукавый был ей страшен. И приписывая себе знакомство с ним, Капитолина Онуфриевна приходила в суеверный ужас. Ей вспоминались евангельские слова об отсутствии толка в приобретении всего мира ценой души. И она мысленно взывала к Богу о том, чтобы Он помог ей удержаться где-то посередине и приобрести всего лишь толику мира, но только не в счёт вечного блаженства.
«Господи! – думала Капитолина Онуфриевна, слезно воздевая про себя руки. – Спаси! Господи!..» Вслух же говорила примерно следующее:
– Обличие-то у него, матушка… дьявольское. Только… только оборачивается он по-разному… То, бывает, зайцем обернётся… а иной раз – кошкой. И так промеж людей ходит, высматривает… Сама-то я не видала… Да слышала, как отличить, если он… того… человеком…
Смиряясь с ролью рассказчицы, Капитолина Онуфриевна принялась припоминать всё, когда-либо слышанное ею на интересующую Аделаиду Пафнутьевну тему. Выходило несколько сбивчиво, но Аделаиде Пафнутьевне нравилось.
– Ну так как же? – требовала она.
– …Да вот когда парень в красной рубахе чёрные волосы гребнем чешет… Так вот это он и есть…
Но Аделаида Пафнутьевна ждала других рассказов. Ей хотелось горящих глаз и серного запаха, умопомрачительных соблазнов и наводящих ужас грехопадений. Потому она махнула рукой на Капитолину Онуфриевну и сказала разочарованно:
– Ну… На таких чертей и я насмотрелась…
Капитолина Онуфриевна пришла в совершенное уныние и едва не плакала. Но тут ей припомнилась история, слышанная когда-то во Владимире, одна из тех историй, что так любит перекладывать из уст в уста православный люд.
– Да вот же ещё.., – пролепетала она. – Матушке Алипии, что из островного монастыря, видение было…
– Ну?.. – ободрилась Аделаида Пафнутьевна, тоном и всем своим видом говоря: «Что ж ты до сих пор-то молчала?»
Капитолина Онуфриевна заёрзала, прокашлялась тоненьким голоском и повела рассказ:
– Видит она будто, что земля сотряслась и великое светопреставление сделалось…
Но Аделаиде Пафнутьевне, только что с надеждой пригубившей рассказа, не успевшей ни насладиться, ни захмелеть от услышанного, так и не суждено было узнать о видении островной матушки Алипии. Потому что в это самое время великое светопреставление развернулось на дворе у самой Аделаиды Пафнутьевны. Сначала шум подняли псы. Потом к неистовому лаю присовокупились женские крики, какой-то грохот и звон разбиваемого стекла. А в следующий миг в комнату ворвался младший из слуг Тихон и, тяжело дыша, выпалил:
– Полиция в доме… На двор через окна влезли… С переулка…
Не успевшая даже разобраться, что же произошло, Аделаида Пафнутьевна разом припомнила утреннюю дерзость квартального и, хватанув кулаком по столу, выпалила в ответ:
– Собак!.. Собак на них, Тишка… Собак спускай!..
Тишка, не привыкший обсуждать приказы хозяйки и уверенный, что нет на свете такого сумасбродства, которое не сошло бы с рук Аделаиде Пафнутьевне, весь затрясся от предвкушения небывалого на Москве побоища и помчался на двор. Туда, где у будок уже рвали свои цепи четверо меделянских псов.
***
Когда перед носом квартального надзирателя Попцова захлопнулись ворота кокоревского дома, служитель Фемиды оказался в щекотливом положении. С одной стороны, оно, конечно, – купчиха Кокорева зналась с самим митрополитом. Но с другой стороны, никак нельзя было позволить, чтобы полицию выталкивали взашей. И квартальный надзиратель Попцов отправился к частному.
Частный пристав, услышав рассказ о выдворении квартального из дома Аделаиды Пафнутьевны, пришёл в страшное негодование. И даже вслух назвал её «бесноватой бабой», а потом ещё «старой самодуркой». После чего самолично отправился к дому Аделаиды Пафнутьевны, по пути заготовляя слова. Частный привык действовать решительно, строго, но при этом в высшей степени обходительно. Потому что, по его убеждению, обходительность есть оружие сильнейшее, нежели грубая сила. Эту мысль он любил внушать и своим подчинённым, упиваясь сознанием того, что призван внушать людям неотёсанным хорошие манеры.
Частный воображал, как, придя к Аделаиде Пафнутьевне, он скажет о долге христианском и долге гражданском. Он непременно хотел бы произнести с укоризной: «Стыдно, матушка…», имея в виду и как брошенного Павлиныча, так и изгнанного квартального. Да при том как-нибудь эдак покачать головой или произвести другой какой жест. Главное – явить себя отцом, а не надсмотрщиком, и водворить попранный порядок.
Но когда на вопрос, последовавший из-за ворот дома купчихи Кокоревой, кто он и что ему надобно, частный отрекомендовался, в ответ до его слуха донеслось:
– Не велено пускать.
Частный было решил, что ослышался и попробовал разрешить недоразумение, вновь обратившись к невидимому собеседнику:
– Э-э-э… Послушай, голубчик… Кто ты ни есть… Я говорю: частный. Слышишь ли? Частный пристав. К хозяйке. По делу. Слышишь ты или нет?
Но из-за ворот донеслось:
– Что тут, глухие, по-вашему? Отлично слышу. А вот вы так не слышите. Хозяйка полицию пускать не велела. А коли мне не велено, так я и не пущу. Хоть вы меня режьте, хоть смолу на голову лейте. Не пущу – и всё тут… Хм… Дела у них… Знаем мы ваши дела… Милостей на всех не напасёшься.
Частный, начинавший чувствовать себя неловко, прокашлялся и сказал уже несколько менее обходительно:
– Ты вот что, сукин сын, отворяй без разговоров, не то…
Но он не успел ещё ничего разъяснить, как из-за ворот донеслось очередное «не велено», и верный слуга Аделаиды Пафнутьевны удалился вглубь двора, являя нежелание продолжать переговоры и перекликаясь с кем-то о предметах посторонних, к визиту частного не имевших ни малейшего отношения.
Частный пристав с чувством, как будто только что в лицо ему по очереди плюнули все домочадцы купчихи-самодурки, постоял ещё немного у ворот и даже зачем-то отколупал от доски небольшую щепку. После чего отправился восвояси.
Разговор этот происходил в то самое время, когда Аделаида Пафнутьевна, слушая жалобы Капитолины Онуфриевны на худое житьё, кушала крыжовенное варенье. О визите частного она и не догадывалась. Как не догадывалась о том, что против неё частный не просто замыслил, но и привёл в исполнение настоящий военный поход. План, предполагавший осаду недоступного кокоревского дома, был продуман до мельчайших подробностей.
Поместье Аделаиды Пафнутьевны располагалось на углу улицы и переулка. Так называемый «большой дом», где проживала сама хозяйка, несколько слуг и особо приближённые приживалки, стоял в глубине двора. На улицу выходил забор с воротами. А в переулок таращился окнами «малый дом», набитый каким-то разношёрстным людом, о происхождении и назначении которого не всегда знала и сама Аделаида Пафнутьевна. «Большой дом» был каменным, о двух этажах, с просторным мезонином и розетками по фасаду. С тылу помещалась веранда с выходом в сад, в летнее время вся уставленная розами в горшках. Потому что хозяйка обожала и розы, и розовый дух. И в жаркие дни непременно отдыхала на веранде среди розовых кустов. «Малый дом», тянувшийся по переулку, тоже был каменным, но низким и ничем не украшенным, отчего и напоминал более сарай. Попасть в «малый дом» можно было только со двора.
Во главе небольшого карательного отряда частный решил начать приступ с «малого дома», в окна которого из переулка проникнуть было несложно. Тем более что кухонное окно подчас приоткрывалось. Конечно, вору следовало бы семь раз подумать, прежде чем лезть в кокоревские окна. Но полиция, на стороне которой стоял закон, лезла в эти самые окна с тою же уверенностью, с какой рыба идёт на нерест, не ведая ни преград, ни сомнений.
Кухня, выходившая окнами в переулок и во двор, не стала сколько-нибудь серьёзным препятствием на пути частного пристава к справедливости. Разве что обитательницы кухни подняли визг, да на дворе заволновались псы. К тому же времени, когда отряд полиции сошёл из окон, Аделаида Пафнутьевна не только уже знала о прибытии непрошенных гостей, но и отдала распоряжения касательно их встречи. И встреча, в самом деле, была оказана весьма горячая.
***
Сама Аделаида Пафнутьевна и выглядывавшая из-за её плеча Капитолина Онуфриевна наблюдали встречу гостей из окна второго этажа, где и происходил их приснопамятный разговор.
На дворе, в углу, образованном с одной стороны забором, а с другой – «малым домом», сбились блюстители порядка, осаждаемые четырьмя меделянками.
Загнанная, в буквальном смысле, в угол полиция была вынуждена сменить наступательную тактику на оборонительную. И частный уже распатронил в песок перед пёсьими мордами свой Смит-Вессон, отчего-то опасаясь стрелять по самим псам. Меделянки, хоть и озадачились несколько выстрелами, но воинственного расположения не утрачивали и, отступив было назад, вновь перешли на приступ, припадая на передние лапы и скаля огромные изогнутые клыки, обнажая при этом розовые в неровных чёрных пятнах дёсны.
Аделаида Пафнутьевна следила за происходящим молча, и сложно было понять, собирается ли она скормить частного своим меделянкам или готовится как-то иначе расстаться с непрошенными гостями, прибегнув к более традиционной церемонии прощания. Неизвестно также, сознавала ли Аделаида Пафнутьевна, чем могут обернуться подобного рода шутки с полицией или же вера в своё на Москве особое положение оставалась у неё незыблемой.
А между тем в каждом окне кокоревского дома показалось уже по старухе, а кое-где – и по две. Лица у всех были испуганными. То и дело старухи крестились, всплёскивали ручками и суетились всеми известными им способами. Что, как всегда бывает в подобных случаях, не оказывало на происходящее ровным счётом никакого влияния.
Сцена начала даже затягиваться. Казалось, и свидетели, и участники уже как-то с недоумением поглядывают в сторону Аделаиды Пафнутьевны, признавая, однако, что право последнего слова принадлежит именно ей. Но Аделаида Пафнутьевна, взявшая паузу, не торопилась её нарушать, наблюдая за частным с таким видом, словно бы хотела сказать ему: «Ну что же, поглядим, на что ты годишься. Кроме как обижать бедную вдову».
Молчал и частный. Но молчал неспроста.
Лишь только столкнувшись нос к носу со свирепыми псами, он мгновенно оценил ситуацию и вывел для себя, что лезть в окна обратно, значило бы позволить псам впиться себе в лодыжки. И потому всем, кто оказался в окружении своры, частный приказал не двигаться. Последнему же из подчинённых, только ещё высунувшему на двор голову, велел дать задний ход и мчаться во весь опор за подмогой.
С хозяйкой обиженный негостеприимством частный решил не вступать в переговоры, уповая про себя на то, что помощь не заставит себя долго ждать. И снова расчёт оказался верным.
Весть же о том, что купчиха Кокорева травит у себя на дворе полицию собаками, разнеслась мгновенно. К кокоревским воротам стали подтягиваться любопытные, в среде которых уже зарождались истории о невинно съеденных, доказательством чему служили какие-то кости, валявшиеся на дворе и заметные наблюдателю с улицы через заборные щели. Дом Аделаиды Пафнутьевны вдруг сделался центром притяжения, апогеем чего стало прибытие к её воротам конного отряда полиции во главе с самим полицеймейстером. И уже без всяких распоряжений хозяйки псы оказались на цепях, ворота – нараспашку. И вовремя. Возмущённый полицеймейстер прибыл с одной-единственной целью: сломить сопротивление и наказать смутьянку. А потому и ворота, и псов, и Аделаиду Пафнутьевну ожидала в случае неповиновения участь весьма незавидная.
Лишь только ворота распахнулись, как поместье Аделаиды Пафнутьевны превратилось в подобие постоялого двора где-нибудь на бойком месте: иные спешивались, иные оставались верхами. Вместе с полицией сочли необходимым своё присутствие во владениях Аделаиды Пафнутьевны все те любопытные, что толпились вдоль забора, разглядывая в щели страшные кости. Затесался даже какой-то нищий, незамедлительно и безошибочно отправившийся на кухню, где, впрочем, был и накормлен, и вовлечён в беседу. Что до самой Аделаиды Пафнутьевны, то к ней, растерявшейся и не успевшей решить, как следует относиться к новому визиту полиции, явились и принялись допрашивать. Допросили заодно и Капитолину Онуфриевну, которая ничего не могла толком сказать, а только тряслась, плакала и винила во всём лукавого.
Аделаида Пафнутьевна скоро взяла себя в руки и заявила, что пожалуется на охальников митрополиту, пригрозив полицеймейстеру анафемой. На что полицеймейстер пригрозил Аделаиде Пафнутьевне тюрьмой. При этом говорил он так убедительно, что на мгновение Аделаида Пафнутьевна почти испугалась и на всякий случай сказала только:
– Экий ты какой, батюшка мой, индюк!
На что полицеймейстер, отвернувшись и обращаясь к кому-то из подчинённых, заметил:
– Дайте вы только этой бабе волю, так она и крокодилов на вас спустит.
Разговор, однако, оказался не таким уж пустым, и дело, действительно, дошло и до тюрьмы, и до митрополита. Хотя ещё долго Аделаида Пафнутьевна не могла поверить происходящему. И когда уже был составлен протокол, и когда назначен был суд, Аделаида Пафнутьевна продолжала думать, что всё это только так. Даже когда суд постановил заключить купеческую вдову Аделаиду Пафнутьеву Кокореву на несколько месяцев под арест, она и тут ещё сомневалась и говорила сама в себе, что это только полицеймейстер сводит с ней счёты, для чего и пугает.
Но нет-нет, да и поворачивался в сердце Аделаиды Пафнутьевны червячок сомнения. И только благодаря этому червячку, она ещё до вынесения приговора отправилась к митрополиту, чтобы на всякий случай сообщить ему всю историю своих обид и лишений. Митрополит, как выяснилось, обо всём уже знал и казался страшно недовольным.
– Мыслимое ли дело! – взывал он к Аделаиде Пафнутьевне. – Да ещё в ваши лета!.. Благодарение Богу, что вы камнями не стали бросать, как это делают обыкновенно мальчишки… И как это только вошло вам в голову?!. Да и чего добились вы дикими своими деяниями? Ничего, как только переезда в тюремный замок…
– Что же это, владыка?.. – хныкала Аделаида Пафнутьевна, подрастерявшая несколько боевой дух за последнее время. – Что же это они… неужто посмеют?.. Это вдову-то?.. Видать и впрямь в последние времена живём…
– И последние времена тут не при чём, и сметь нечего! Заслужила, так и отправляйся, матушка.
Тут только пришло Аделаиде Пафнутьевне на ум, что всё оно вовсе, может быть, и не так, а совсем даже как-то иначе.
Митрополит, правда, почёл необходимым вмешаться в дело и написал прошение на высочайшее имя, помянув заслуги, возраст и вдовство опальной купчихи. Говорят, Государь, лично ознакомившись с прошением, объявил, что даже если бы он сам вздумал травить полицию собаками, его следовало бы примерно наказать, подвергнув аресту. И лишь принимая во внимание заступничество самого митрополита, ну и, конечно, заслуги купчихи Кокоревой перед Отечеством, Государь дал своё согласие на замену тюрьмы для Аделаиды Пафнутьевны домашним арестом.
Несколько месяцев провела Аделаида Пафнутьевна, не выходя почти из комнаты. Всё это время на кухне в «малом доме» сидел городовой, в обязанность которого вменялось наблюдение за исполнением приговора. И Аделаида Пафнутьевна, и городовой изо всех сил старались избегать друг друга, почему и не покидали Аделаида Пафнутьевна своей комнаты, а городовой кухни. Объяснялась эта взаимная неприязнь довольно просто: городовой, наслышанный о травли полиции собаками в доме купчихи Кокоревой, побаивался, как бы ни довелось ему разделить участь сослуживцев. Да и кто разберёт вздорную старуху, которой в голову может прийти всё, что угодно. Что же касается Аделаиды Пафнутьевны, пострадавшей, как водится за правду от полицейского беспредела, одна только близость служителя закона внушала ей необоримое отвращение и опасение новых подвохов.
Нечего и говорить, что от нескончаемых обид, от чёрной неблагодарности, от беспримерной несправедливости Аделаида Пафнутьевна занемогла. Во всяком случае, она как-то вдруг осунулась, притихла, стала не в меру сентиментальна и слезлива. Руки её уж больше не походили на лебедей, скорее – на двух ощипанных куриц.
Как-то уже Рождественским постом Аделаида Пафнутьевна удостоилась посещения митрополита. Потчуя высокого гостя, явившегося со словом утешения, Аделаида Пафнутьевна то и дело утирала слёзы, не в силах объяснить причин их появления. О чём бы ни заговаривал владыка, Аделаиду Пафнутьевну охватывали грусть и сжимающая сердце жалость к себе. Владыка, желая ободрить несчастную арестантку, завёл разговор, как ему казалось, о предметах приятных:
– Ну вот, – сказал он, – скоро всё уж и кончится. А Господь милостив, и сможете вы наконец вернуться к любимому вашему делу. Вот будет тепло, зазеленеет… А мы уж займёмся обустройством нашей обители…
Но к ужасу и удивлению своему владыка вдруг обнаружил, что не просто не смог утешить горемыку, но только вверг её в горшую тоску.
– Ну будет вам, матушка!.. Нехорошо!.. Грех!.. – Взывал митрополит. – Скоро всё уже кончится… Да вам ли слёзы-то лить?.. Займётесь вы ещё монастырём, достанет вам сил… А уж я помолюсь…
Но стоило владыке вновь заговорить о монастыре, как лицо Аделаиды Пафнутьевны скомкалось и сделалось мокрым. Казалось, что влага волнами подступает к её глазам – слёзы не капали, а словно бы переливались через край.
Но как ни бился владыка, добиться каких-либо объяснений от Аделаиды Пафнутьевны он не смог.
А когда минул срок заточения, и Аделаида Пафнутьевна вернула себе свободу действий и перемещений, то незамедлительно со всем своим скарбом и целым караваном приживалок перебралась на дачу в Отрадное.
В то же самое время митрополит получил следующего содержания письмо: «Здравствуй, мой батюшка, милостивый государь. Не стану я в учтивостях-то рассыпаться – слишком я, старуха, тебе известна. Да и сама тебя не первый год знаю. Что было со мной, что за несправедливость довелось претерпеть, о том тебе, батюшка мой, ведомо и хорошо известно. К злодеям меня, старуху, причли. Да и то: не твоё бы слово, терпеть бы мне муку горькую, муку мученическую. И на том тебе моё старухино спасибо и низкий поклон. Только вот, что ещё имею сказать я тебе, батюшка мой. Давеча, предоброе намерение обнаружив меня утешить, вспомнил ты про обитель, к устроению которой назначена я по завещанию покойного супруга моего Никодима Нилыча. Оно-то по всему выходит благое дело, да только народ не то говорит. Знай, батюшка: отстроившего обитель Господь уж ждёт в своих палестинах. А мне торопиться некуда. Мой старухин век и без того короток, чтобы я сама себе его укорачивала. Вот как почую, что нажилась, так и за дело примусь. А пока что оставь ты меня. Всё одно строить не буду. Хошь с полицией ко мне подъезжайте, хошь с солдатами. Вот такой тебе мой сказ будет. На том и здоров будь. Кланяюсь и доброту твою помню. Аделаида Пафнутьева Кокорева».
Говорят, митрополит был страшно недоволен новой выходкой Аделаиды Пафнутьевны. И даже будто бы назвал её в сердцах «иродиадой». Впрочем, это совершенно непроверенные слухи, и настаивать на них нет никакого смысла. А вот, что известно достоверно, так это то, что более уже темы обители митрополит никогда не касался, оставив Аделаиду Пафнутьевну наедине с долгом душеприказчицы. Сама же Аделаида Пафнутьевна в который уже раз проявила себя со стороны незаурядной, пожертвовав значительную сумму в Ивановский монастырь и переписав завещание супруга от себя на имя племянника. Тем самым племенник делался душеприказчиком Аделаиды Пафнутьевны и обязывался к устроению женской обители по смерти завещательницы.
– Что ему? – объяснила Аделаида Пафнутьевна своё решение нотариусу и случившимся рядом старухам. – В приметы он, я чай, не верит. Да и что ему, борову, сделается? А порадеет – душе польза.
Новая обитель действительно была обустроена уже после смерти Аделаиды Пафнутьевны. Но вовсе не на Воронцовом поле, а совсем даже в другом месте. И не племянником, но овдовевшей супругой его.
«А как же Павлиныч?», – спросит читатель. Увы. О Павлиныче ровным счётом ничего не известно. Должно быть, кто-то похоронил старика – не оставлять же, в самом деле, христианина в канаве. Но и кто и где, на казённый ли кошт или на деньги боголюбивого гражданина – никто не смог бы рассеять туман недоумений и пролить свет сквозь тучи вопросов. Да и кто бы стал помнить о старике-нищем, когда в дело вмешались такие лица, что даже имена их боязно называть всуе?!.
|
